Красный вал [Красный прибой] - Жозеф Рони-старший

Большая Евлалия участвовала в этом процессе в качестве свидетельницы и слышала защиту великого Кармелига. Он рассказывал, что Мели была созданием непостоянным и разжигающим соперничество самцов. Бригод честный, сердечный рабочий, — из которого другая, верная любовница могла бы сделать все, что захотела бы, — увидел себя обманутым и потерял голову. Он нанес удар в минуту отчаяния; затем, им овладело горькое раскаяние, и он был бы готов отдать жизнь за то, чтобы воскресить свою жертву. Двенадцать идиотов растрогались этой речью и оправдали Бригода.

С этих пор Евлалия не выносила людей, умеющих красно говорить; по ее мнению депутаты, муниципальные советники и вожди синдикализма говорили о своих противниках и друзьях с такой же добросовестностью, с какою знаменитый Кармелин говорил о маленькой Мели и Жероме Бригоде. Франсуа сначала во всем этом не видел ничего, кроме кокетства; потом, поняв, что девушка в действительности только высказывает свое глубокое чувство, он рассердился.

Он всегда был чувствителен к мнению тех, кто презирал красноречие или ему не доверял. Но он страдал, когда сомневались в его искренности. Франсуа с такой мягкостью и серьезностью стал убеждать Евлалию, что между ними начала зарождаться какая-то близость. Она останавливала его на улице и как бы случайно оказывалась на пороге тех домов, куда он заходил.

У Жоржетты, издевательство которой было более скрытным, более неуловимым, выражавшимся в улыбках, жестах, позах, смех был низкий, мягкий; в ее пристальном взгляде светилась какая-то лукавая угроза, не то прелестная недоверчивость. Она была всегда вместе с Евлалией, в которой находила защиту, и, издеваясь над одними и теми же мужчинами, они взаимно предохраняли себя от собственной слабости.

Когда Евлалии пришло в голову нападать на Ружмона, Жоржетта радостно вмешалась в забаву. Иногда они его волновали. Кроме их молодости, их соблазнительности и чувственности, у них было и здоровье, и от них не пахло грязной одеждой, как от многих красивых девушек из на рода. Госпожа Мельер приучила свое детище к уходу за телом, любви к чулкам и к чистым рубашкам; большая Евлалия обожала воду холодную и горячую, и, гордясь своими красивыми зубами, чистила их с нежностью.

Эта чистоплотность соблазняла Ружмона, несмотря даже на рыночные духи, которыми обливалась Жоржетта, и резкий запах мускуса, которым душилась Евлалия. Но к духам девушек привыкают: Франсуа кончил тем, что начал находить прелесть в этих духах, в которых промышленность подражает аромату цветов и запаху животных. Он упрекал себя за свою слабость и давал себе обещание ее победить.

Он, вообще, не хотел приключений. В своей жизни пропагандиста, в которой ему так часто приходилось сталкиваться с женщинами, он выносил только идилии, удобные, без всяких последствий. Так как у него был голос, опьянявший страстных и трогавший нежных, то казалось, что его любовные похождения должны быть многочисленны. Защитой ему служили его классовый мистицизм и его гордость. Ему прешло после речи о справедливости или классовой борьбе переходить к двусмысленным разговорам. Он не любил также тех фамильярных жестов, которым Казановы обязаны своими циничными триумфами. Он, в случае необходимости. сумел бы положить границы насмешкам Евлалии и Жоржетты. Пока же они отвлекали его мысли от Христины: это была легкая песня цыганки, скользящая над рекой и холмами, а не та великая песня, которая возбуждает желание и тоску.

Обиталище Мельеров было своего рода центром, вокруг которого блистали Пуррайли, Дютильо, Перрего… В этой пустынной местности, где заборы не являлись никакой защитой от нападений, жители сообщались друг с другом, как кролики в кроличьем садке. Жоржетта и Евлалия свободно проникали в любое жилище. Франсуа видел их у палисадников, на порогах и даже у соседей, когда они отдавали визит.

Часто, когда работы было меньше обычного, они устраивали себе полдня отпуска, бродя по полудикому кварталу. Они ждали чудесного часа, который никогда не наступает. Они странствовали по Парижскому предместью, как моряки эпохи возрождения — по Атлантическому океану, по девственным озерам и рекам, они были полны тех случайных чувств, которыми природа наполняет людей, и, может быть, животных. Ветреные, легкомысленные, они шли навстречу всем ловушкам, самым даже низким, и могли забеременеть так же неожиданно, как зайчики на углу хлебного поля; сифилис и бленорея, удары кулака или ножа угрожали им на всем протяжении их пути. Они жили в царстве борьбы и страстей, где на каждом шагу приходилось рисковать. Но они нисколько не тревожились и не были несчастными; они обладали предусмотрительностью негров, забвение давалось им легко.

Несколько дней спустя, Франсуа проходил как-то по этой местности. Вокруг дымились заводы, кишел люд, пожираемый алкоголем, нищетой, паразитами. Ружмон извлекал из этого тему для своих размышлений. Грубые лица рабочих и женщин с кривыми бедрами, впалой рахитичной грудью, бледные дети на костылях, кривоногие, хромоногие, экзематичные и истеричные, все эти глаза: пьяные, косые, слезящиеся или гноящиеся, — символизировали собою дикость и эгоизм общества.

Франсуа чрезмерно преувеличивал значение человеческого капитала. В каждом заводе, дымившемся на горизонте, ему чудилась огромная сила, сдерживаемая какими-то злыми гениями.

Если он случайно задумывался над невежеством как хозяев, так и рабочих, над конфликтом между старыми и новыми потребностями, над аппетитами рас, опустошающих планету, над грубыми инстинктами — он быстро отвлекался от этого и переносился мыслью к рабочему, являющемуся жалкой жертвой капитала.

Всё еще размышляя, Франсуа дошел до поросших травой укреплений, господствующих над обширным пространством грязных лачуг предместья.

Перед ним расстилалась пустынная местность, слабый ветер дул с юга и приносил с собою, — несмотря на то, что по пути он касался заводских земель — аромат простора леса, трав и реки. Франсуа был охвачен чувствами, которые обезоруживают, развращают и наполняют нас туманными грезами. Настоящее существовало и было полно очарованья; он с сожалением вспоминал стольких женщин и девушек с нежными лицами и чудесными волосами, от которых он бежал, повинуясь социальной добродетели. И, увидев вдали, на изгибе откоса два корсажа, он задрожал: не были ли это Евлалия с Жоржеттой?

Евлалия несла в руках шляпу с маками, под ее верхней черной юбкой виднелась красная нижняя юбочка, у нее было то сумасшедшее лицо, которое всегда бывало у нее на свежем воздухе. Жоржетта приближалась, жмуря глаза. Почти огненный цвет корсажа оживлял неопределенную улыбку и свежий румянец ее щек.

— Что вы здесь делаете? — крикнула Евлалия. — Разве здесь, на укреплениях, предполагается собрание стачечников… или манифестация против казарм?

Она коснулась Франсуа; ее красивые глаза животного устремились на молодого человека, заносчиво и дружески.

— Он приготовляет решительный удар, — издевалась Жоржетта с низким и волнующим горловым смехом.

— Казнь майских жуков!

— Саботаж кузнечиков!

Он улыбался, взволнованный этими голосами, в которых звенели серебряные колокольчики молодости.

Евлалия положила руку на плечо пропагандиста и спросила:

— Гражданин, вы молоды?

— Весьма вероятно, что это так, — ответил Ружмон.

— Но вам больше тридцати лет?

— Да, немножко.

— Тогда вы не молоды. Молодым мужчинам бывает только до двадцати семи лет.

— О, — поправила Жоржетта, — в двадцать девять лет мужчина еще молод.

— Иногда, — согласилась Евлалия, — но это редко, в это время уже есть паутина.

— Это что такое паутина? — спросил Франсуа.

— Я не знаю. Она появляется на лице очень незаметно и, все-таки, ее хорошо видно. Есть люди, у которых она появляется очень рано, она бывает даже у двадцатилетних, не говоря уже о маленьких ребятах стариков. У вас бывают дни, когда она у вас есть, — иногда же она, несмотря на вашу большую бороду, исчезает. Иногда вам как будто бы сорок лет, а иногда у вас глаза, как у мальчишки, не знаешь даже, мужчина ли вы.

Она наклонилась, сорвала цветок розовой кашки и бросила его революционеру в лицо.

— Я предполагаю, все-таки, что вы мужчина, — начала она опять, — хотя это не наверно. Уже давно мы вас дразнили, я и Жоржетта, для того только, чтобы это узнать, И, все-таки, я наверное сказать не могу.

Эти слова раздражили Ружмона, они задели ту суету сует, над которой не поднимается гордость ни борца, ни философа. Он резко ответил:

— Вы две маленькие дуры!

Они принялись смеяться; они любили мужской гнев, когда знали, что им не придется бояться ударов. А они знали хорошо, что Франсуа сердится только на словах.

— Это довольно верно… Жоржетта и я, две дуры… — возразила Евлалия. — Даже нет больших дур, чем мы.